Дикарь в гармонии с природой. Как украинцев снова открыли

Привет, боец исторического фронта! В прошлый раз мы обсуждали в очередной раз, кому чего досталось от наследия Древней Руси. Но тему можно продолжить. Например, как украинцев наново открыли после угасания казачества. Что тоже немаловажно.

Для того чтобы вообще поставить вопрос, является ли украинский народ чем-то "отдельным", нужно было для начала с самим народом разобраться, изучить его и сделать вывод, что, исходя из всяких разнообразных критериев - что он существует и заслуживает посему некой отдельной доли, то бишь самоопределения (в самом широком смысле). Или отдельной исторической судьбы.

Историки начинают изложение процесса обнаружения наукой ХІХ в. "отдельных украинцев" с появления в России европейской моды на паломничества ("туры") по всяким важным для культурного человека древним местам.

Западные европейцы посещали с этой целью античные руины Италии и Греции. Приход романтизма в начале ХІХ в. сделал акцент на человеческом эмоциональном начале, глубоких внутренних переживаниях (вопреки сухой ироничной рациональности XVIII в.), почитании страстей и чувств, возвышенных деяний минувших дней. Героизма всякого. Эпатажные порывы лорда Байрона, жутковатый "Франкенштейн" Мэри Шелли и более сдержанные исторические экшны Вальтера Скотта вырывали читающую публику, порядком уставшую от актуальных политических коллизий, из рафинированной космополитической жизни и помещали ее в иной, гораздо более величественный мир.
Хотелось небанальности, экзотики, неких первобытных, но высоких страстей. Посещая античные романтические руины, надлежало проникнуться их духом, представить себе нечто возвышенное и драматическое, предаться глубоким философским, эстетическим и моральным размышлениям. Обитавшие на этих руинах обычные живые итальянцы и греки, не отягощенные какими-либо знаниями о своем великом прошлом, с удивлением взирали на пришельцев, которые пускали слезы умиления, глядя на всякое старье, которое уже давно использовалось аборигенами как источник стройматериалов. Но не у всех же есть безвиз. Малым бюджетным вариантом восхищения величественным прошлым стала "Мать городов руських".

Для просвещенных русских начала ХІХ в. таким местом паломничества стал Киев, Чернигов и вообще всякие княжеские места Малороссии (а за Киевом, на правом берегу Днепра, собственно, уже начиналась бывшая Польша - и Русь заканчивалась - русские представления о Галицкой Руси возникнут много позже).

Новизна встречи обуславливалась тем, что до этого из русских в Украине встречались лишь военные и высшие чиновники, у которых, как известно, не столь романтический взгляд на мир. Посему для просто образованных людей из России Малороссия была еще очень в диковинку.

Основательно подготовившись, изучив Нестора и сопутствующие исторические труды (например, Карамзина с 1818 г.), путешественник отправлялся, зная, что он должен увидеть величественные руины княжеских дворцов, соборов и крепостей, легендарные места битв с печенегами и половцами. Мотивация была простой: надо же прикоснуться к началу собственной истории, которая зародилась не в Петербурге и Москве, а в Киеве, где и христианство приняли, и государство поднялось. Историк Карамзин создал прекрасно изложенное целостное представление о корнях современной России, сменившее в качестве самого популярного изложения отечественной истории киевский "Синопсис" XVII в. Без южнорусских земель и их истории для древней России оставалось, собственно, не так уж и много - короткий взлет Владимиро-Суздальской земли и 300 лет татарского ига.

К удивлению путешественников, местные руины были совсем не величественны, чего-то заметного осталось до обидного мало (южнорусские аборигены тоже ценили стройматериалы), но самое непонятное, что было замечено приезжими: народ вокруг какой-то нерусский.

То есть вроде как и руины русские есть, и народ малороссийский есть, но между собой они как-то явно не стыкуются: никто из окрестных селян ничего не может заметить по поводу древних князей и половцев, зато все в курсе войн с "ляхами" и "гордого имени казаков". Растерянным туристам-паломникам казалось, что местное население - это просто какое-то чужеродное новообразование на теле древнерусской истории.

Один из паломников, Алексей Левшин, так описывал свои предварительные ожидания в 1816-м: "Вот колыбель отечества нашего! Вот земля, которая была поприщем громких подвигов предков наших! Вот страна, в которой Россия приняла вид благоустроенной державы, озарилась лучами Христианства, прославилась мужеством сынов своих, осветилась зарею просвещения и начала быстрый полет свой, вознесший ее на высочайшую ступень славы и величия. Возобновляю в памяти моей знаменитые дела победоносных Славян, вслушиваюсь в отголоски их славы и спешу видеть те места, которые были свидетелями величия их. С этой целью еду я в Малороссию".

Дальнейшие ощущения, как я уже сказал (цитируя по работе Алексея Толочко), были несколько разочаровывающими. Прямо-таки неизвестно, откуда появились "хохлы", живущие своей непохожей на русскую жизнь: иная земля, незнакомый пейзаж, непонятный язык, не "избы", а "хаты" и т. д. Князь Долгорукий, владимирский губернатор, так передавал свои впечатления (1810 г.): "Здесь я уже почитал себя в чужих краях, по самой простой, но для меня достаточной причине: я перестал понимать язык народный; со мной обыватель говорил, отвечал на мой вопрос, но не совсем разумел меня, а я из пяти его слов требовал трем переводу. Не станем входить в лабиринт подробных и тонких рассуждений; дадим волю простому понятию, и тогда многие, думаю, согласятся со мною, что где перестает нам быть вразумительно наречие народа, там и границы нашей родины, а по-моему, даже и отечества. Люди чиновные принадлежат всем странам: ежели не по духу, то по навыкам - космополиты; их наречие, следовательно, есть общее со всеми. Но так называемая чернь - она определяет живые урочища между Царствами, кои политика связывает, и Лифляндец всегда будет для России иностранец, хотя он и я одной Державе служим".

Забавно, что, услышав в Нежине пьяных гуляк, орущих русские песни, опечалившийся от отсутствия знакомых реалий родины князь воспрял духом и "по пояс высунулся из кареты, закричавши: "Наши, русские!". Полегчало ему, глядишь, все-таки - родина...

Путешественники все искали и искали Русь, а натыкались все время на Украину, считая, "что здесь все новое", а население забыло о прошлом.

Правда, данный стиль жизни аборигенов вписывался в еще один образ, навеянный доверчивым россиянам коварным (хотя тогда еще романтическим) Западом: образ дикаря, живущего вне истории и в гармонии с природой. Селянин-простак, поющий песни, ведущий свое неторопливое и скорее ленивое (по мнению сторонних наблюдателей) бытие. Вот как резюмировал трудовую миссию хохла все тот же князь Долгорукий: "Хохол по природе, кажется, сотворен на то, чтоб пахать землю, потеть, гореть на солнце и весь свой век жить с бронзовым лицом. Лучи солнца его смуглят до того, что он светится, как лаком покрыт, а весь череп его изжелта позеленеет... Я с ними говорил. Он знает плуг, вола, скирд, горелку, и вот весь его лексикон. Если бы где Хохол пожаловался на свое состояние, то там надобно искать причину его негодования в какой-либо жестокости хозяина, потому что он охотно сносит всякую судьбу и всякий труд, только нужно его погонять беспрестанно, ибо он очень ленив: на одной минуте пять раз и вол, и он заснут и проснутся; так, по крайней мере, я заметил его в моих наблюдениях... Хохла трудно было бы отделить от Негра во всех отношениях: один преет около сахару, другой около хлеба. Дай Бог здоровья и тем и другим..."

Замечу, что в иное время сравнение с негром лишь еще ниже бы опустило "преющего" хохла. Тем более в Российской империи, где, как мы знаем, и "белых" людей меняли на собак. Но вскоре возник Виктор Гюго и его "Бюг Жаргаль", где негр стал положительным героем прогрессивной литературы. К неграм Европа вскоре потеплела, да и работорговля становилась все менее рентабельной...

Но существенным нюансом ситуации нового ХІХ в. было то, что "чистые народные типы" стали постепенно расти в своем значении для образованных слоев: романтизм и немецкая идеалистическая философия в обличии Гердера, Шеллинга и Фихте обратили внимание на то, что Европа состоит из "народов", а понятие "народной культуры" являет собой уже не "бытование черни", а интересное явление, которое описывает наука этнография; поэты-романтики в поисках чистых проявлений первобытного творческого духа присоединились к этнографам, записывали песни, думы и предания, сказки, былины, черпали из "чистого источника". Возникали яркие образы "народных героев", которыми восхищалось уже не только грязное мужичье, но и просвещенная публика.

Нам порой может казаться, что все европейские нации уже существовали и 200 лет назад во всех своих этнографических и во многих государственных проявлениях. Но тогдашняя Европа состояла из стран, земель и держав, представленных их элитами, для которых "народ" еще был лишь социальными низами. Европа только-только начинала наполняться народами в этническом смысле, список которых все пополнялся, а ареалы очерчивались благодаря прогрессу лингвистики и этнографии. Тогдашние исследователи-этнографы ценили "предания западных славян" (или выдумывали их на потеху моде) или тратили годы и таки записывали величественную "Калевалу"... Тоже, правда, заполняя некоторые "пропущенные места".

Простота и мощь народной творческой продукции по сравнению с поднадоевшим изыском рафинированной панъевропейской культуры начинают торить дорогу между интеллектуальной элитой (интеллигенцией) и безграмотными народными массами. Этой дорогой и пойдет национализм, который интегрирует их в национальном государстве.

Постепенно российские путешественники открывали в малороссиянах тонкие и даже порою благородные черты: патриотизм (за веру, царя и отечество готовы жизнь положить), память о славных предках (казацких), некий эстетизм, склонность к любовным переживаниям, отраженным в очень развитой песенной лирике.

В общем, потом уже не так противно, как если впервые "преющего хохла" встретить. Значимым последствием всех этих романтических переживаний стал получившийся образ "украинского крестьянского народа", самодостаточного во всех своих проявлениях. Образ этот долго и с трудом потом изживался, особенно любимый и лелеянный "хлопоманами" и народниками, он и доныне часто формирует стереотипное представление об украинцах - и вне Украины, и (что хуже) внутри. Особенно он оказался потом вреден для реализации украинских национальных притязаний в 1917-1921 гг., когда сыграли свою печальную роль социальные приоритеты социалистов-народников. Если уж делаешь нацию, то и от социальных приоритетов надо отвлечься, и от языковых. Ведь нацию делать - это не реконструировать "Парк Юрского периода". Еще надо думать.

Отдельный вопрос - восприятие тогдашними россиянами украинских земель вне трех (вернее, двух с четвертью) малороссийских губерний (Черниговская, Полтавская и "огрызок" вокруг Киева, к которому после разделов Польши присоединили Правобережье) и Слободско-Украинской (а потом Харьковской) губернии с центром в Харькове.
По сути, для русского человека Малороссия была чрезмерно пестрой, например, обилием живших там евреев, на то время вообще мало знакомых русским. Малороссия делилась для русских на полесскую зону (Черниговщина), население которой они называли в своих "впечатлениях" "литвины", и лесостепь-степь - очевидные казацкие края. А дальше - Причерноморье, уже часть Востока, обломок Турции. За Киевом начиналась бывшая Польша, и для восприятия этих краев, принадлежащих польским магнатам, как "законной части русского наследства" и, соответственно, продолжения Малороссии понадобилось полстолетия и два польских восстания. 

Там к ХІХ в. казаков не осталось (повстанцы-гайдамаки были подавлены еще при Польше, но, правда, российскими войсками). Потому для русских в тамошней истории сначала была княжая Русь, а потом сразу пошла Польша, продолжавшаяся до ее разделов, то есть до конца XVIII в. Случались и неожиданные вещи, такие как разговор русского путешественника Глаголева в 1823 г. в Перемышле с австрийским солдатом, назвавшимся "русским": "Итак, добрые галичане еще не забыли, что они были некогда детьми Святой Руси и братья нам по происхождению, по языку, по вере". Австрийская Галиция еще оставалась "терра инкогнита". Не было еще "бендеровцев".

Нерусские путешественники (закарпатцы, поляки, немцы) видели на всем протяжении украинских земель больше общего, чем различий, в отличие от путешественников-русских, малознакомых с пестрым центральноевропейским миром.

Нерусские путешественники (закарпатцы, поляки, немцы) видели на всем протяжении украинских земель больше общего, чем различий, в отличие от путешественников-русских, малознакомых с пестрым центральноевропейским миром.

Зориан Доленга-Ходаковский, археолог, этнограф и авантюрист, популярный в России в 1810-1820 гг., по-новаторски подошел к оценке разницы между Северной и Южной Россией, внедряя такие (в современном понимании) критерии, как материальная и народная культура, фольклор, указывая на необходимость использования в исследованиях данных не только летописей, но и археологии. Для него Южная Русь (Левобережная, Правобережная и Западная Украина) была большим своеобразным общим культурным пространством в славянском мире.

Идею о "большой" Южной Руси развили двое закарпатских русинов - Иван Орлай, директор Нежинского лицея и гиперславянский патриот Юрий Венелин (для которого почитай все в Европе были бывшими или настоящими славянами). Орлай предполагал, что "южнорусский народ" не ограничивается одними малороссиянами, а проживает под властью нескольких суверенов. Венелин, получавший материальную поддержку от России для своих "славянофильских исследований", вообще важную вещь учинил: он считал, что "малороссийский диалект" - неправильный термин, а на самом деле это - "южнорусский язык", на котором говорит около 20 млн человек в России, Галиции, Польше и северной Венгрии (Закарпатье).

Попадая в результате в "корзину" малороссийской истории, пространство от Киева до Львова настолько расширяло эту "Малороссию", что позволяло поднимать вопрос о существовании не маленькой Малороссии и большой Великороссии, а Южной и Северной России, что весьма осложняло понимание единого русского исторического процесса, так изящно и, казалось бы, исчерпывающе описанного Карамзиным. Открытие Южной России требовало объяснить ее непохожесть на Северную, то есть старый вопрос: а хохлы откуда взялись, если Русь - в Киеве, а русские - в России? И как называть их область проживания?

Тем временем вопрос приобретал и политический контекст: в 1830-1831 гг. восстали поляки, и российские власти задумались над тем, как бы подрезать крылья бунтовщикам хотя бы на историческом фронте и вышибить у них из-под ног "восточные кресы (окраины)" уже, казалось бы, похороненной Речи Посполитой. Вместо закрытых Виленского университета и Кременецкого лицея организовывается Киевский университет св. Владимира (1834 г.), для "исторической русификации" края создается археографическая комиссия "для сохранения русских древностей". Нужно было обосновать исконную русскость этих территорий. Возникает мысль, что непольское и некатолическое крестьянство Правобережья - это реликт киево-русских времен и, соответственно, часть "южнорусской народности". Но опять же, откуда эта "народность" здесь взялась? Против Польши она полезна, но что тогда делать с Россией - ведь какие-то эти "исконные" получаются "нерусские"? На какие "ноги" Россию тогда ставить? Выходит, что Россия пользовалась всеми статусами "древнерусского наследства", но не могла объяснить отсутствие великороссов на землях Древней Руси.

Не скажу, что этот вопрос так уж не давал спать российской элите, замечу лишь, что это беспокоило ее в политическом смысле "польской проблемы" и озадачивало в научном аспекте российских историков, ибо они видели противоречие в объяснении того, "откуда есть пошла Русская земля". Стало ясно, что она таки из Киева "пошла", но вот куда и когда? И люди начали работать.

На вполне еще тихом украинско-русском историческом фронте с 1820-х годов мы имеем два основных текста: анонимная "История Русов" и "История Малой России" Дмитрия Бантыш-Каменского. Первый труд, словами историка Алексея Толочко, "автономисткий и романтичный", второй - официозный и "академичный". "История Русов" представляла собой всплеск малороссийской идентичности в духе казацких летописей: идеи договорных отношений с Москвой и ущемления вольностей, героики и славных традиций, что обусловило популярность этого произведения среди тогдашней публики, вплоть до Пушкина, Рылеева, Срезневского.

"История" Бантыш-Каменского в четырех томах была тоже вполне удачным и более научным трудом, правда, лишенным чрезмерной эмоциональности. Особенностью обоих произведений является практически полное отсутствие в них Древней Руси и пристальное внимание к временам казацким. Поэтому ни неизвестному нам автору "Истории Русов", ни Бантыш-Каменскому за это "ничего не было" - все не без пользы почитали, получили эстетическое и научное удовольствие.

Но замечу, что настоящий украинский национализм вырос не только из этнографических показателей отличия украинцев от других славян, но прежде всего из спора по вопросу о происхождении "южнорусского народа". Есть просто данность (этнография), а есть процесс (история), а если есть процесс развития, значит, есть жизнь и судьба - то, за что обычно борются гораздо энергичнее, чем за этнографию. Пока активисты украинского движения занимались просветительством народа и местным патриотизмом, принципиальный вопрос решался в баталии за исторический статус: чем глубже корни, тем больше прав. Параллельно длилась баталия за статус украинского языка.

Началось все с Михаила Погодина (1800-1875 гг.) - русского историка и академика и Михаила Максимовича (1804-1873 гг.) - первого ректора Киевского университета, натуралиста, этнографа и историка. Михаилы вступили в полемику в 1856 г. по поводу одной идеи Погодина. Он пытался ответить на вопрос о том, откуда же взялись на Руси малороссияне. Его версия была следующая: после татаро-монгольского нашествия население Среднего Поднепровья, спасаясь от этой страшной угрозы, мигрировало на северо-восток, подальше от Орды. Им-то на смену и пришли малороссияне, жившие до того в Карпатах, Галиции, Волыни и Подолье, а часть из них, смешавшись в степи с торками, берендеями и прочими тюрками, стала потом казаками. Это и должно было, собственно, объяснить, почему великороссы - в России, а исконная Русь - в Малороссии. Погодин считал древнерусский книжный еще и разговорным и выводил отсюда близость древнерусского книжного и нового русского - и явную непохожесть древнерусского и малороссийского.

Нам сейчас критиковать Погодина не имеет смысла, поскольку такая массовая миграция до сих пор неизвестна ни из письменных источников, ни из археологических данных, и мы небезосновательно предполагаем, что древнерусский книжный отнюдь не был разговорным (вне элиты уж точно).

Важно другое: Максимович зацепился за эту миграцию великороссов и стал ее отрицать в том смысле, что какой народ в Киеве был, тот и остался, и никто с Карпат не спускался. Украинские патриоты ценят Максимовича за отстаивание украинского права на древнерусское наследие, которое не "переехало" в Москву.

Важно другое: Максимович зацепился за эту миграцию великороссов и стал ее отрицать в том смысле, что какой народ в Киеве был, тот и остался, и никто с Карпат не спускался. Украинские патриоты ценят Максимовича за отстаивание украинского права на древнерусское наследие, которое не "переехало" в Москву.

Однако современные историки, внимательнее вчитавшись в аргументы сторон, сделали вывод, что Максимовича не совсем верно понимают, и суть спора была не совсем в том. Погодин, отводя вообще какое-то место малороссиянам, - в Карпатах ли или на другой территории, - мыслил уже понятиями "отдельного малороссийского народа", то есть, можно сказать, даже некий реверанс делал.

Максимович же, упираясь и не отпуская великороссов на север, отстаивал при том древнерусское и последующее единство, то есть "национально" еще не мыслил. После публикации "Истории Русов" в Москве (1846 г.) и вследствие популярности малороссийских повестей Гоголя уже все предполагали, что есть вполне симпатичный малороссийский народ. Славянофил Погодин утверждал., что он "носит все признаки отдельного племени", и настаивал на очевидных этнических различиях между ним и великороссами. Правда, ясно, что "племя" - имеется в виду не нация, а лишь этнографическая разновидность русских. Славянофилы вообще душевно относились к украинцам, например, Юрий Самарин, историк, публицист, общественный деятель, писал в 1850 г.: "Пусть же народ украинский сохраняет свой язык, свои обычаи, свои песни, свои предания; пусть в братском общении и рука об руку с великорусским племенем развивает он на поприще науки и искусства, для которых так щедро наделила его природа, свою духовную самобытность во всей природной оригинальности ее стремлений; пусть учреждения, для него созданные, приспособляются более и более к местным его потребностям. Но в то же время пусть он помнит, что историческая роль его - в пределах России, а не вне ее, в общем составе государства Московского".

Но не стоит переживать за Максимовича: в середине ХІХ в., а тем более потом, небольшое, но уже вполне достаточное количество людей мыслило в национальном украинском духе, чтобы понимать его спор именно как спор о происхождении и спор о наследстве. И пока что, к середине XIX в. на украинцев в России особо внимания не обращали.