Ренессанс "века толп". Почему популизм снова в моде (ИНФОГРАФИКА)
Почти во всех, за редчайшим исключением, странах, где народное волеизъявление не превращено в предсказуемую формальность, выборы и референдумы последних лет стали ярмаркой популистов. Помимо популизации старых политических брендов, возникли и новые, априори неспособные вести политическую борьбу иными методами.
Обвальная популизация демократических институтов по всему миру означает возвращение "века толп", описанного Сержем Московичи в одноименной работе. Но в отличие от диктатур 1920–1950 гг. новое издание "века толп" лаконичнее и функциональнее. Идеологии, стеснявшие манипуляторов, отброшены. Инструменты пропаганды доведены до рационального совершенства и могут обращаться к инстинктам толпы, уже не прикрываясь лицемерной заботой о всеобщем благе.
В итоге отзывчивость масс на популистские лозунги возросла, а их исполнимость уже никого не интересует. Сведенные в толпу, избиратели легко поддаются стадному инстинкту, воспринимая под воздействием пропаганды внушенные им паттерны поведения, выдаваемые за общепринятые. Налицо общемировой кризис либеральной демократии.
Что же изменилось в обществе, породив ренессанс "века толп" и чем он является в ряду других эпох?
Предмет и задачи популизма
Популизм — метод захвата политической власти с помощью манипуляций демократическими свободами. Обычно популисты строят свою риторику на акцентировании сиюминутных и очевидных экономических и социальных интересов "обычных людей", упрощая и оглупляя ситуацию до полнейшего примитивизма. В зависимости от заявленных целей или имитируемой идеологии различают левый (псевдосоциальный) и правый (псевдолиберальный) популизм. Популисты также могут выдавать себя за защитников региональных, национальных, расовых, гендерных и иных групповых интересов, но во всех случаях речь идет об имитации. Реальной целью популистов является захват власти, а манипуляции должны заставить численно большие социальные группы избирателей голосовать за них на выборах, будучи убежденными, что они голосуют за защитников своих интересов.
Характерными особенностями популизма являются использование дихотомических приемов "или-или", исключающих третий вариант решения, принципиальное непризнание ошибок, совершенных лидером движения и формирование образа Мудрого Вождя, который никогда не ошибается, а также утверждения, что они представляют интересы большинства населения. Еще один признак популиста — раздача заведомо невыполнимых, но привлекательных для целевой группы обещаний. Устойчивое наличие в электоральной тактике любого политика или партии хотя бы одного из перечисленных приемов — повод для внимательной проверки на популизм.
Как это всегда бывает, отношения между популистами и используемой ими массой строятся на основе негласного, но твердо выполняемого общественного договора, в котором каждая из сторон, получив требуемое, остается довольна, хотя и может при этом выражать недовольство в межвыборный период. Политики-популисты получают голоса на выборах, которые при достаточном количестве приводят их к власти. В обмен на голоса манипулируемая ими толпа получает на некоторое время надежду на исполнение своих сокровенных желаний, а также возможность хотя бы отчасти снять с себя груз психологической ответственности за собственные судьбы.
По воздействию на избирателя популизм похож на наркотик: он рождает сладкие галлюцинации и вызывает психологическую зависимость в сочетании с умственной и социальной деградацией. Следствием деградации становится высокая внушаемость толпы, что ведет к утрате логического мышления, подменяемого манипулятивной псевдологикой, к потере связи с реальностью и веры в себя.
От монархии к представительской демократии
Разумеется, аморфные толпы, становящиеся добычей манипуляторов, не могут возникнуть случайно. Их появление связано с разложением жестко регламентированной вертикали вассалитета, что породило нужду в новом механизме легитимации власти. В Европе пик этого процесса пришелся на рубеж XIX и XX вв. И если ранее общественный договор формально обосновывался тезисом о божественном происхождении монарших династий, то на смену ему пришел столь же сомнительный тезис о верховенстве воли народа, который якобы всегда в состоянии ее выразить: достаточно лишь снабдить его урной для голосования и упорядочить доступ к ней, исключив самые очевидные злоупотребления. Увы, реальная жизнь показала, что это далеко не так. Путь народа к способности выражать свою волю демократическим путем оказался сложным лабиринтом со множеством препятствий и тупиков.
Выяснилось, что разрушение старых социальных структур не означает автоматического возникновения нового социума. Процессы создания нового конкурируют с попытками реставрации, причем последние нередко одерживают победу. В ходе этой борьбы и возникает атомизованная толпа, разрываемая между двумя типами общественного устройства, но не принадлежащая до конца ни одному из них и по этой причине постоянно сталкивающаяся с экономической невостребованностью, что ставит ее членов на грань выживания. Такая толпа априори не обладает устойчивыми взглядами и легко подпадает под власть любого манипулятора. А поскольку деградация — социальная, моральная и умственная — требует меньших усилий, чем противоположные ей процессы роста, то в соревнованиях манипуляторов всегда побеждают те, кто делает ставку на примитивизм и низменные инстинкты толпы.
Этому способствует и ряд сопутствующих факторов. К примеру, технический прогресс порождает потребность в доступном образовании. На рубеже XIX–XX вв. ее удовлетворяла доступная школа, на рубеже 1950–1960 гг., когда закладывались основы второй волны "века толп", — доступные вузы. Но средний уровень образования при быстром росте числа охваченных им лиц неизбежно снижается по ряду причин — от дефицита педагогических кадров и падения их качества ввиду возросшего спроса до отсутствия должного семейного воспитания, предшествующего образованию. Иными словами, даже при самой благоприятной ситуации первые одно-два поколения выходцев из народа полноценного образования в массе своей не получают, но формально относятся к образованному классу. Таким образом, расширение доступа к образованию даже при больших усилиях приводит к падению качества образованного класса как минимум на 30–50 лет. Если же принять во внимание, что образовательные реформы не всегда идут удачно, прогнозируемый срок упадка можно смело увеличить вдвое. Из числа "новообразованцев" и вышло большинство популистских лидеров и первой, и второй волны.
Разумеется, манипуляции общественным мнением свойственны и устоявшемуся сословному обществу, продукты разложения которого порождают "век толп". Но привязка к короткому электоральному циклу наряду с возможностью переложить ответственность за невыполненные обещания на политических оппонентов, объяснив их, например, недостаточной поддержкой Вождя обманутым ими народом, изменила характер такого манипулирования, сделав его более краткосрочным и разнообразным.
На этапе стагнации такого переходного общества, когда процессы формирования новых и реставрации старых социальных связей более или менее уравновешиваются, возникает интересный феномен: избиратели перестают ждать исполнения предвыборных обещаний, считая обман себя политиками нормой. Электоральный процесс уже в чистом, ничем не замаскированном виде становится ярмаркой социальных драгдилеров.
Крах идеологий и соблазны деидеологизации
Постепенное вытеснение вассальных отношений либерально-рыночными породило и отточило до совершенства защитную реакцию общества, основанного на вассалитете: идеологию "социализма", преподносившую жесткий, опирающийся на самые крайние формы насилия откат к вассальным отношениям как построение "нового", "справедливого" и якобы посткапиталистического общества. На протяжении всего XX в. либеральное общество было вынуждено утверждаться и совершенствоваться, конкурируя с различными формами этого учения. Такая конкуренция поддерживала его политические институты в хорошей форме, способствуя отсечению неэффективных моделей в сочетании с контридеологизацией. Когда же "социализм" как мировая система потерпел крах, общество Запада, лишенное привычного противника, впало в некоторую идейную стагнацию, концентрированным выражением которой стал "Конец истории" Фукуямы. Между тем момент для этого был крайне неподходящий.
Крах докапиталистического социализма расширил возможности для инвестиций на рынки развивающихся стран. Это сопровождалось явлениями, с которыми ранее уже столкнулась Европа: кризисом роста в системе образования и разложением доиндустриальных классов, которому особенно упорно сопротивлялись низшие классы старого общества, не имеющие запаса экономической прочности для безопасного встраивания в новые отношения. Кроме того, процесс разложения вассального общества был привнесен в эти страны извне, и его структуры, в том числе и клерикальные, не были ослаблены, как в Европе, поэтому третьи страны столкнулись и с религиозными конфликтами. Здесь уместно заметить, что единственной формой идеологии, органично присущей вассальному обществу, является именно религия, в связи с чем ее роль в таких обществах очень важна.
Свою долю в общее напряжение внесло и становление национальных государств, когда формирующееся национальное самосознание, свойственное новым классам, входило в конфликт с религиозным и родоплеменным, характерным для уходящих отношений. Эти конфликты развивались в широком диапазоне — от военных столкновений до коррупционного разложения и мафиизации переходных государств.
В такой сложной обстановке, на пике перетока капиталов, пришедшемся на 1990-е, окончательно оформились и укрепились транснациональные корпорации — любопытный и во многом еще не понятый феномен. Возникнув на стыке либерального и вассального мироустройства, они буквально за два десятилетия эволюционировали до вполне доиндустриальных структур, со всеми признаками вассалитета и ленного права. Иными словами, за последние полвека в мире сформировалось глобальное доиндустриальное общество, конкурирующее с либерально-рыночным, которое, вопреки распространенному мнению, глобализовано в существенно меньшей степени.
Феномен мировых доиндустриальных элит придал глобальный характер системной коррупции, являющейся в переходных обществах формой реализации ленного права. Эти процессы сочетались с отказом от идеологии и переходом к эклектике постмодерна, ставшего естественным продуктом кризиса роста образовательной системы.
Глобальный и деидеологизированный архаизм стал для индустриального общества и его либеральной идеологии крайне сложным противником. Используя международные структуры, он успешно маскируется, заявляя при надобности о приверженности либеральным ценностям и тут же обрушиваясь на них с жесткой критикой. Противостояние систем по разные стороны ясно обозначенного идеологического фронта перешло в гибридную войну, в которой индустриальный мир и либеральная идеология сегодня вынуждены обороняться отступая. Внешне это выглядит новым Вавилоном, где из-за смешения языков происходят разнообразные конфликты не вполне ясной природы, находящиеся в сложной взаимосвязи.
Соблазны и издержки прогресса
В то время как борьба обновившихся доиндустриальных элит за возврат себе ведущей роли в мировом истеблишменте скрыта от глаз стороннего наблюдателя, бурление толп, давшее название книге Москвичи и этой статье, находится на виду и легко наблюдаемо. Поскольку подробный анализ современного популизма заслуживает отдельной статьи, ограничимся кратким обзором.
Прежде всего изменился типаж популистского лидера. Титаны идеологической войны вымерли, как динозавры, оставив после себя мелких и юрких рептилий. Искренняя вера в проповедуемые взгляды сменилась ее имитацией в сочетании с легкой сменой лозунгов по потребности иной раз и на прямо противоположные. Смелость сменилась трусоватой осторожностью бюрократа. Изменилась и харизма таких лидеров, которая всегда являет собой усредненный идеал, живущий в сознании каждого из атомов манипулируемой толпы. Но атомы толпы с утратой идеологии тоже сильно обмельчали. В результате список популистских лидеров состоит из деятелей, ни один из которых не достиг бы успеха в политике в прошлую эпоху. Зато сейчас они востребованы сообразно уровню своих поклонников.
Что касается используемой фразеологии, то наблюдаются два основных ее вида. Во-первых, это левый популизм, в основе которого лежит обещание социальной халявы, шариковское "все взять и поделить". Классические примеры таких лидеров — Барак Обама или Алексис Ципрас. На другой стороне спектра — правый популизм, лозунги которого укладываются в формулы "хватит кормить чужаков" и "все будет, как при бабушке". Здесь классика жанра — Дональд Трамп и Виктор Орбан.
С мотивацией избирателей, голосующих за популистов, все еще проще. Везде, за исключением США, этот массив составляют люди, потерявшие ориентиры в ходе перехода от вассального к либеральному мироустройству, неспособные приспособиться к новым для них отношениям и жаждущие отмотать время назад. Природа популизма в США немного иная: основу электората Трампа составляют те, кто не сумел приспособиться к изменившемуся спросу на рынке труда, порожденному серией научно-технических революций (НТР). Причем правому популисту Трампу противостоят левые популисты-демократы, и если бы Сандерс не проиграл праймериз Клинтон, возможно, в Белом доме сегодня сидел бы он, а не Трамп.
Иными словами, хотя переход от ленного права к либерализму открывает заманчивые перспективы, не всем удается ими воспользоваться. И те, кто терпит неудачу, стремятся, во-первых, притормозить прогресс, во-вторых, делегировать ответственность тому, кто способен дать им приятные обещания, сняв ее с себя.
Что нам со всем этим делать?
Популистские толпы никуда не уйдут — им некуда идти. Их податливость на популистскую демагогию порождена только тем, что они не могут воспользоваться возможностями, которые открывают либеральные реформы и череда НТР, и напуганы постепенным исчезновением привычного им жизненного пространства. По большому счету популизм — это контрреволюция неудачников и аутсайдеров в ответ на революцию новаторов. Тот факт, что западное общество стареет, усугубляет эту ситуацию.
Популизм также стал эффективным инструментом реализации бизнес-интересов политических элит. В результате большие массы экономически востребованных, но неспособных объединиться для коллективной защиты своих интересов людей лишены реального политического представительства. В то же время иждивенческие слои общества успешно используются как инструмент для продвижения слегка осовремененного ленного права, не подразумевающего никакой демократии.
Естественным выходом из ситуации может стать постепенная социализация нынешних популистских избирателей в новых условиях, которая, хотя и медленно, но все же происходит. В сочетании с большей эффективностью либерально-рыночной экономики это обещает размывание вассальных отношений и снижение эффективности популизма как ведущего электорального тренда. И хотя окончательно он никогда не исчезнет, его ниша будет постепенно сужаться.
Ускорить этот процесс можно двумя способами, однако реализация их на практике возможна не всегда и не везде.
Первый — цензовая демократия с граничными условиями по уровню достатка, образования, сумме уплаченных налогов и т. п. Большинство стран Запада, по-прежнему демократических, несмотря даже на откат в связи с общим кризисом идеологии либерализма, шли к полноразмерной демократии именно таким путем.
Нечто подобное пытаются сейчас проделать в Китае, вводя систему социальных рейтингов, прямо коррелирующую с карьерными возможностями и опосредовано с доступом к материальным благам. Многое в такой практике выглядит отвратительно для наблюдателя с мало-мальски демократическими взглядами. К тому же существует опасность проигрыша доиндустриальным консерваторам внутри КПК. Но в целом этот курс Пекина имеет хорошие шансы на успех.
Второй метод — лечить подобное подобным, используя "во благо" те же методы воздействия: страх и сладкие обещания, с упором именно на страх. Об этом писал еще Бехтерев в "Роли внушения в общественной жизни": если толпа объединена моноидеей, а простейшая идея, порожденная инстинктом самосохранения, — это страх, то именно через страх можно пробудить фанатизм, канализировав его в требуемом направлении. Иными словами, с толпой нужно говорить на ее языке. Попытка общения с ней как с сообществом граждански зрелых людей не просто бесполезна, но и опасна. В то же время это обстоятельство становится серьезным соблазном для любого претендента на роль потенциального "мессии" — оставить все как есть и воспользоваться возможностями, которые открывает такое положение. Усугубляет ситуацию то, что люди кристальной честности и высоких моральных идеалов в подобных условиях оказываются совершенно неконкурентными. Так что популизм будет господствующей политической парадигмой вплоть до некоего условного "большого взрыва" — будь то катастрофа, конфликт или иное потрясение глобального масштаба. Кризиса, разрешение которого будет сопряжено с четкими действиями и ясными рамками ответственности политических элит. И ждать его, похоже, остается не так уж и долго.
Меньшинств становится больше
Разрушение вассальных структур, даже частичное, расширяет пределы дозволенного во всех смыслах. Это порождает значительное число меньшинств "по интересам", которые, ощущая зыбкость своего положения, стараются максимально легитимировать себя и свои социальные ниши.
Такие активные меньшинства могут выступать и в роли манипуляторов, выдвинув лидеров из своей среды и навязав пассивному большинству собственную повестку дня.